Мне нравится реплика: «Красиво жить не запретишь». Она явилась где-то на заре «перестройки», когда у многих (я имею в виду прежде всего людей деятельных) появились возможности улучшить качество жизни. Для меня это означало, в первую очередь, сделать, наконец, свой дом таким, каким я мечтал – дом, в котором, украшая его, органично и свободно живет искусство.

У кого появились большие деньги, решили, что красивый дом – это «крутой дом». Я имею в виду тех, что покупают виллы на Лазурном берегу. Или выкупают пасхальные яйца Фаберже за полмиллиарда.

Ну, а те, что рангом помельче, бросились делать в своих домах «евроремонты». «Жить красиво» – значит выкинуть тысяч сто «зеленых» на отделку квартиры в западном стиле. Бывая в таких домах, поражаюсь: всюду жутко дорогие вещи и безделушки. И – ни одной картины!

Журналист – искусствовед – коллекционер Леонид Лернер

Сам того не сознавая, человек стремится к красоте: люди ездят по всему свету, чтобы увидеть чудеса природы, побродить по замечательным городам, заглянуть в знаменитые музеи… Но при этом забывают о самом главном. Красота должна жить с тобой рядом. В собственном доме.

В таком доме, по-моему, с некоторых пор живу я.

По утрам я просыпаюсь посреди буйной ярмарки, рядом с которой священнодействует узбекская чайхана, а вокруг летают странные птицы, гуляют фантастические звери, на стенах цветут пейзажи и натюрморты.

Когда-то я жил в коммуналке, в комнате со старой кушеткой и угрюмым шкафом, на котором стоял корабль с алыми парусами. Летом эти паруса надувались и горели от ветра и солнца, залетавших в открытое окно. Я был романтиком: коллекционировал сны, впечатления, неудачные романы… Словом все то, что не требует денег, отдельной квартиры и нужных знакомств. И, вероятно, избежал бы участи «нормального» собирателя, не сведи меня судьба с тамбовчанином Николаем Алексеевичем Никифоровым.

Всю жизнь проспав на раскладушке (ибо экономил каждый квадратный сантиметр), Никифоров собирал все. В его коллекции хранились редчайшие письма Маяковского и ранние картины Бурлюка, перстень с секретом Петра Великого, «Мадонна» Рафаэля и… гнутые гвозди! Сотня чудо – гвоздей, собранных в столярках, изображавших животных, растения, людей. Я понял, что Никифоров – величайший романтик, ибо и картина Рафаэля (за которую в Италии ему предлагали баснословные деньги) и волшебно выгнутый гвоздь в его глазах измерялись суть равными величинами – понятием чуда.

Впрочем, коллекционное хозяйство Николая Алексеевича оказалось столь велико, а содержание столь грандиозно, что, если бы я и был тогда одержим манией собирательства, то, пожалуй, тотчас и навсегда оставил бы всякую надежду преуспеть в этом безумии – так потрясли меня труды тамбовского коллекционера.

Но, спустя много лет, я вдруг с удивлением обнаружил, что и сам уже пребываю в мире вещей, без которых не мыслю своего земного бытия.

Журналист – искусствовед – коллекционер Леонид Лернер

Работая в журналах, я ездил по стране, по всему бывшему СССР. И отовсюду привозил что-то народное: с Украины – гончарную посуду, с Закарпатья – резной деревянный лубок, пасхальные яйца; из Средней Азии – керамические блюда, сказочных драконов и старинные кумганы, из Казахстана – украшения из серебра и камня. Ну, а русского не счесть – деревянная и глиняная игрушка, берестяные изделия, лоскутные одеяла, соломенные и тряпичные куклы, щепные птицы – птицы счастья. На дверях комнат у меня теперь, как на деревенских окнах – старинные наличники, над которыми гнездятся глазастые совы. В передней живут слоны и крокодилы, есть даже пингвины…

Однажды приехал Никифоров. Оглядевшись, заметил: «Эти изделия живые». Чуткий ко всему подлинному, он как бы открыл самую суть моего увлечения – меня притягивают вещи, берущие свое начало в природе, а затем одухотворенные человеком.

В общем, моя коллекция была сначала как бы ручейком, в котором плыли изделия народных мастеров. А когда этот ручей, так сказать, впал в реку – в доме появились картины и скульптуры.

Мой младший брат

– Что значит для человека такой дом? – спрашивает Искандер, которого я мысленно называю своим «младшим братом». Ибо родство бывает не только по крови, но и по искусству. Вот уже три года Искандер идет путем, каким почти три десятка лет иду я. А потому предложил ему вместе продолжить это увлекательное путешествие.

– Такой дом создает настроение, – отвечаю. – Помню, как один врач-музыкант, исцеляющий людей своей музыкой, заехав ко мне, вдруг сел за фортепьяно и стал импровизировать. Музыка была мелодичной и приятной. И он сказал: «Это музыка твоего дома». Однажды мы с женой позвали священника, чтобы освятить квартиру. Известно, что церковь подчас относится к украшениям в доме, как к гордыне. Но батюшка, закончив обряд, сказал: «Мне было легко у вас служить – в этих изделиях и картинах столько тепла, света, органики, столько энергии!»

Искусство формирует образ и стиль нашей жизни, воспитывает наши чувства, дает первые уроки эстетики для наших детей.

– Я вырос в доме, где тоже была своя органика, своя аура неброской тихой красоты, – рассказывает Искандер. – Родился в Тирасполе, в частном доме, типа маленькой усадьбы: сад, огород, по двору гуляли куры, индейки. Над городом струилось дыхание знаменитого яблоневого сада «Память Ильича», самого большого в Европе, а, может, и в мире.

– Был когда-то в этом саду, – вспоминаю я. – От журнала «Вокруг света», где потом вышел мой очерк – «В яблоневой тайге». Но в Тирасполе не нашел ни художественного музея, ни картинной галереи. Как же возникло твое отношение к искусству?

– Этим я обязан отцу, его любимым книгам и альбомам: «Искусство Древней Греции», «Пауль Рубенс», «Франц Хальс», «Никола Пуссен»…. Пуссен удивительный художник. Трудно поверить, но факт: свои фантастические по красоте пейзажи никогда не писал с натуры – только в студии. Первым начал писать с натуры Курбе, на сто пятьдесят лет позже. Об этом я узнал от своего дяди, художника Вячеслава Токарева, одессита, народного художника Украины. Дядя был щедрым человеком. Продав очередную картину, угощал всех художников Одессы. Помню в советском букваре его картинку: дети бегут в школу по первому снегу.

Я пришел к Искандеру, как когда-то пришел ко мне Никифоров, оценивший мои первые опыты. Искандер пригласил меня взглянуть на свою коллекцию, скромно, но образно заметив, что его приобретения подобны «молодой яблоньке», принесшей первые плоды.

Я прошелся по комнатам, где висели эти «плоды», и сразу почувствовал их вкус. На стенах буйно пламенели «Цветы» Буха, метались неистовые краски Зверева; Натта, наш русский Свифт, по фамилии Конышева, гордо выставляла красоту и уродство своих персонажей; «Девочка в зеленом» вглядывалась в мир удивленными глазами – быть может, в грозный танк, выползавший с картины «Война»; в другой комнате шелестели листвой «Дубы» Хамдамова, тянулось в небо задумчивое «Дерево» Свешникова, гадали на кофейной гуще абстракции Вечтомова, слышалась «Музыка» Соостера, играющего фломастерами…

«Папа, купи!»

– Честно говоря, – замечает Искандер, – став собирать, я не ставил целью украсить стены. А началось вот с этого рисунка, – показывает он на прелестный профиль девушки, исполненный тушью. – Подарок Сабина Бэлаши, румынского художника. Я четыре года жил и работал в Бухаресте, по вечерам ходил в мастерскую Бэлаши, известного у себя в стране так же, как, к примеру, у нас Глазунов. Засиживались, бывало, до утра – говорили об искусстве. Вероятно, тогда и почувствовал впервые, как и чем живет художник. На прощанье Сабин написал «Девочку в зеленом» – портрет моей старшей дочери. А спустя время, я наткнулся на вашу книгу «Молитва Рафаэля. Классики и современники» – книгу искусствоведа и коллекционера, написанную так по-человечески, будто для меня. Читал ее, как инструкцию по спасению жизни. И пытался даже сравнивать себя с вами, чтобы понять, как это произошло со мной. Не случайно ли?

– Случайностей, на мой взгляд, не бывает. Тут все решает подсознание. Думаю, что я потянулся к художникам потому, что сам абсолютно не умел рисовать. Но без конца снилось, что рисую. И не просто рисую – пишу! На мольберте лист, по которому с моей кисти стекают чудные краски. А однажды в одном из таких вещих снов явился прообраз моей будущей галереи: на древнегреческой галере приплыл в какой-то волшебный лес, где на деревьях висели чудные картины.

– Признаюсь, и у меня это произошло как бы помимо моей воли. И так естественно, как видишь и дышишь. В Москве появился итальянец, Федерико Лосса, сын главного риелтора Милана и тоже, конечно, риелтор. Я ему, как юрист, помогал в его делах. Вдруг звонит чуть ли не ночью, голос восторженный: «Я в галерее Айдан Салаховой! Приезжай, не пожалеешь». Я в полном недоумении, но вскочил. Со мной увязалась младшая дочка. Приехали. И только вошли, как моя юная дочь изумленно уставилась на диптих «Адам и Ева». Ткнулась мне в ухо и просит: «Папа, купи!» Купил. Уходя, слышу голос Айдан: «Заходите в любое время». Я смутился: « У вас клиенты – олигархи, зачем вам не бог весть какой богатый юрист?» А она: «Олигархи приходят и уходят, а средний класс остается. Врачи и юристы – основные клиенты всех западных галерей». Вот так и началось… И не просто пришел – купил. Отныне с каждым художником, с каждой картиной что-то очень важное связано.

– Вот, скажем, этот загадочный портрет Зверева, – указывает Искандер на молодого человека с грустными глазами, бородкой и усами, с дарственной подписью художника: «Саше в день рождения». – Я увидел его в галерее Светланы Болховитиной. Никто не брал. Судачили: мол, здесь изображен вовсе не Саша, а некий Витя, который спился. А, может, вообще подделка: писано пастелью, а пастелью Зверев будто бы именно такое не писал. А мне этот портрет ужасно понравился, чем-то напомнил меня самого, во времена студенчества, когда я мечтал о бородке и усах, за что в инъязе Мориса Тореза, где я тогда учился, сразу бы исключили…

– А вот та картинка, какая-то уж вовсе фантастическая?

– Тоже Зверев – «Дерущиеся лошади». Хотел подарить что-нибудь жене на Новый год. Выбирал-выбирал, но чувствую: что-то все время отвлекает. Оказывается, мешала бешеная энергетика поначалу не заинтересовавшего меня полотна – лошади дерутся!

– Наверное, по пьянке сделана, – полагаю я.

– По очень большой пьянке, – соглашается Искандер. – Но ведь здорово!

«Воображаемая невеста»

Неподалеку от Зверева живут еще более странные персонажи, в которых узнаю почерк Конышевой.

– Иные считают, что Конышева – сумасшедшая, – поддеваю хозяина.

– А мне она нравится! Поразительно работает с пространством, в котором прямо-таки бушует ее энергетическая подложка. Композицию строит против всех академических правил. Да не мне вам рассказывать. У вас в коллекции супер-Конышева. Особенно хорош «Пир»: позы, движения, сотни цветовых пятен… А какие портреты! Людей наизнанку выворачивает. Глаз – алмаз!

– У вас тоже ее портреты – хоть куда. Взять, к примеру, вон ту, голую даму. Догадываюсь, почему она не забрала у Натты свой портрет.

– Еще бы! – смеется Искандер. – Морда гнусная, сексуально озабочена, на жирном животе след от резинки панталон с начесом…

– Как-то я, смеясь, заметил Конышевой: «Ты людей уродуешь». А она: «Из меня придворный художник, как из тебя профессор ботаники. Меня бы кто красивой нарисовал – я бы заплатила».

– А вот на эту картинку взгляните. Скульптор Суровцева ваяет Конышеву. Рядом дочь Суровцевой, почему-то на роликах и… в ярко-красном платье. Казалось бы – зачем? А затем, что это красное пятно удивительно сочетается с зеленым цветом бюста, над которым работает Лена Суровцева. Зеленым не ваяют – это же не пластилин. Но какое сочетание! Логика картины для Конышевой сильнее логики жизни.

– Наверное, потому, что никогда не писала своих автопортретов. Автопортрет – вот логика жизни,– констатирую я, зачарованно глядя на Василия Ситникова. Он сидит за столом, еще не стар, черноволос, крепкоплеч. Как и в жизни, загадочен. Где, когда, при каких обстоятельствах решил всмотреться в себя и оставить нам свой подлинный лик художник, насколько мне было известно, никогда не писавший классически реалистических автопортретов?..

– Еще одна загадка Ситникова, – говорит Искандер. – Ведь до сих пор он был известен только на фото и кривлякой на своиих полотнах. Этот автопортрет Светлана Болховитина привезла из Италии, нашла его в одной итальянсокой семье. Мощная вещь! И удивительно правильно, я бы даже сказал – академично написано. А ведь, говорят, он нигде не учился.

– Однако, сумел многому научить других. Зана, жена Дмитрия Плавинского, рассказывала, что на его уникальные уроки ходили ныне знаменитые шестидесятники: и Плавинский, и Харитонов, и Пятницкий…

Коллекция Искандера пока еще невелика, но редкости на каждом шагу. Вот «Весна» Кати Медведевой, художницы самобытной, одной из самых знаменитых сегодня. А ведь картина эта явилась на свет аж в 1977 году, в первый год её творческой биографии, когда Медведеву еще абсолютно никто не знал.

Столь же редок и ранний Вечтомов, найденный Искандером в галерее Горяинова. Красные с черным, наивные, будто из-под пера гениального ребенка, абстракции не отпускают взгляда.

– С тех пор, как я начал собирать, вроде как путешествую, – размышляет Искандер. – Встречи, приключения – удивительная жизнь.

– А с Яковлевым как встретился? – интересуюсь, обратив внимание на чудной карандашный портрет – его Яковлев рисовал, будучи не только полуслепым, но и находясь в психиатрической клинике.

– Это художница Люся Воронова с ним встретилась. Пришла к Яковлеву в интернат-психушку за полгода до его смерти. Умыла, переодела, накормила. А на прощанье они друг друга нарисовали. Портрет Яковлева Люся оставила себе, а мне подарила себя, какой ее увидел Володя Яковлев. В начале шестидесятых годов он написал автопортрет, назвав его «Воображаемой невестой». Яковлев всегда мечтал иметь семью, но… И он оставил нам свою мечту. Взгляните, на руках у него белое облако – это и есть его невеста. С нею и ушел в другой мир.

Едем на ярмарку

Я вспоминаю покойного Леонида Талочкина, собравшего тысячи картин. Целый музей современного искусства. Казалось бы, куда еще? А он до последнего дыхания не мог остановиться, уверяя, что коллекции необходимо постоянное движение.

– А вы, – спрашиваю Искандера, – будете продолжать?

– Обратного пути нет. Возьмем плодовое дерево. За ним нужно ухаживать, иначе оно умрет. Коллекция без обновления мертвеет. Музейные собрания научно исследуются, к ним приходят тысячи людей, но ведь и в музеях идет ротация. А домашняя коллекция должна все время греть, ласкать, пробуждать. Для этого и нужно ее постоянное движение, чтобы она была живая.

– Но ведь вы юрист, деловой и крайне занятый человек…

– В том-то и дело. Меня захлестывают деловые отношения, в которых нет места эмоциям. И я всегда ощущал, как не хватает мне взрывов души, чтобы она, душа, жила. Мы живем в огромном гремящем мегаполисе, где люди буквально замордованы. А хочется быть не как все, после иссушающих душу дел возвращаться к самому себе, вновь становиться таким, каким задумал Господь, то есть счастливым. Мне уже за пятьдесят, пора, как говорится, подумать и о душе.

В старину о пожилом человеке говорили: «Едет с ярмарки».

Дома у меня живет вятская ярмарка – такая, какой ее видели в начале века: крутится карусель, шагают гармонисты на ходулях, пляшут скоморохи; в тесных рядах торгуют глиняной посудой, лаптями, сапогами, кружевами, игрушками; и тут же сами мастера – тачают, плетут, лепят, режут… Ярмарку эту сочинил кировский мастер Валерий Жигальцев. Мастерил ее по устным рассказам и по старинным гравюрам. Вглядываясь в жизнь последних старых мастеров, в их изделия, приемы, вкусы, традиции. И полагаясь на собственную интуицию, ибо сам родился в крестьянской семье, жизнь которой когда-то озаряли русские ярмарки.

По утрам, начиная день, я «еду на ярмарку».

Прощаясь с Искандером, мысленно приглашаю его с собой: «Садись ко мне на облучок, мой младший брат. Едем на ярмарку. И хотя мы с тобой люди уже пожившие, кажется, что все у нас еще впереди».

Леонид Лернер, журналист, писатель, искусствовед, коллекционер.
Галерея «Выбор Лернера»